Оранжевый пуховик

Человек, который собирался поставить папе памятник, теперь смотрит на меня с аватарки камуфляжным терминатором в бронежилете с нарисованным черепом в маске из украинского флага. Автомат при нем тоже перевязан жовто-блакытными лентами.
И я почему-то думаю, что он не поставит папе памятник. А договаривались мы почти год назад. Я приехала тогда в Чернигов, и на второй день начался злобный аллергический насморк, будто страна меня отвергала. А может, это была аллергия на бедность. Мой родной город последние лет тысячу донашивает остатки былой славы и хорохорится, бодрится, распускается цветами, рассыпается уличными кафешками, а по закоулкам прячет то, что стыдно показывать — обдолбанных подростков в сырых подъездах и их родителей с зарплатой, равной платежу за коммуналку.

Когда я училась в школе, у меня был одноклассник Паша. Он был хороший мальчик из интеллигентной семьи школьной учительницы и университетского преподавателя. На редкость для парней из провинциальных городов, Паша не матерился для создания антуража крутости, не пил водку за гаражами, не набрасывался на девчонок с пошлыми предложениями, а наоборот — носил мой портфель и провожал домой. А потом, как сказала бы наша классная руководительница, мы «побили горшки», и дружба пошатнулась. Поводом стал оранжевый-вырви-глаз пуховик.
Пуховик был добротный: длинный, с поясом, золотой блестящей фурнитурой и модными стразами. Покупали всей семьей в бутике турецких вещей, денег не хватило, доставали из заначки доллары, и пуховиком я очень гордилась. Но когда зимой две тысячи пятого пуховик из оранжевого превратился в «помаранчевый», а я в нем — в ростовую куклу, символизирующую революцию, я его возненавидела, хотела сбросить его, как змея шкуру, но от безысходности продолжала носить до весны.  Я мечтала, чтобы революция скорее закончилась, чтобы люди перестали носить оранжевые ленты и флаги, и чтобы мой пуховик перестал быть символом, а стал просто пуховиком. А мой одноклассник Паша ездил с мамой на Майдан, носил на рюкзаке оранжевую ленту и мой пуховик, наоборот, уважал. Чтобы нейтрализовать эффект пуховика, я говорила Паше, что я за «голубых». Тогда Паша сообщал, что «голубые» — зеки, на что я отвечала подслушанной у кого-то фразой, что «помаранчевые» — американские подстилки. Дети очень любят играть в игру «свой-чужой».

Когда Крым вдруг стал наш, я жила в Москве, мои бывшие друзья оскорбляли меня «ватницей», в отместку я говорила, что у них «майдан головного мозга». Так я снова надела тот оранжевый пуховик, хотя он давно уже истлел.

Когда началась война, меня «повысили» до предательницы родины (интересно, какой?), остатки моих друзей превратились во врагов, а мои родственники — в беженцев. Мой одноклассник Паша превратился в героя. Посмертно. 
Говорят, что очень странно смотреть, как твои одноклассники стареют, что ты якобы только так понимаешь, что ты сам тоже постарел. Ещё более странно — смотреть, как они умирают молодыми на войне. Только так понимаешь, что ты ещё живёшь.
Читая некролог о Паше в одной соцсети, я узнала так много нового о нём, хотя мне казалось, что я и так знала всё: что он любит «Симпсонов», влюблен в мою подругу, хрустит костяшками, когда нервничает, хочет исправить оценку по английскому, всегда готов помочь мне донести портфель до дома. А оказалось, у него жена и трое детей, он командир какого-то дивизиона, носит очки. Я вглядывалась в его возмужавшее лицо и ничего не чувствовала.
Я сделала себе укол обезболивания всего организма, такой себе ботокс для нервов, и теперь не испытываю эмоций, ни хороших, ни плохих. Я больше не чувствую, только думаю: рационально, сдержанно. Соображаю, как переводить сейчас деньги в Украину жене покойного.

Я не хочу думать о том, что хороший мальчик Паша из интеллигентной семьи мог кого-то убить. Например, он мог убить мужа моей подруги, тоже патриота, тоже героя и тоже отца. Но он его не убил. А кого убил? Я не хочу думать о том, что мой одноклассник Паша мог кого-то убить, ведь он носил мой портфель, любил «Симпсонов». Но все-равно думаю.
Оранжевый пуховик преследует, наблюдает.

Каждый вечер, чтобы хоть что-то почувствовать, я просматриваю русскую (или русскоязычную) группу помощи украинским беженцам. Иногда я скидываю деньги нуждающимся, рационально, сдержанно. Но представить, как они там сейчас — новорожденные младенцы, уже ставшие беженцами, которым не хватает памперсов и детского питания, или тот семилетний первоклассник, у которого нет настольной лампы, чтобы учить уроки по вечерам, или мужчина-инвалид, которому нужны удобные кроссовки, чтобы ноги в них не отекали. Как они там, в этих холодных бараках, делящие одну кухню на десятерых, чтобы сварить детскую кашу? Может быть, среди них мои соседи? Или преподаватели? Официантки из моего любимого черниговского кафе? Или любимая учительница английского? Среди них могла быть и я. Но меня среди них нет, потому что я — по другую сторону, стою и смотрю на них. В своём странном оранжевом пуховике.