Манифест Сениля

Преждевременная, патологическая старость.

Жизнь, увядающая в беспомощной попытке повтора абсолютно непрактичной чуши, сказанной или сделанной, а главное — забытой и исполненной заново. Она же, угнетаема фантомными образами некогда «нормальной» жизни, столь далекой сейчас, в общем, всегда далекой. Потерянное, оторванное от ориентации в пространстве пребывание, в котором дом — это образ из детства, а сейчас — лишь жилье, в котором живешь то ли день, то ли год, то ли пять. Это хрупкие архетипы детства, юности, которые оголила сенильность, оставила их незащищенными, открытыми для интерпретации. Это неумолимый процесс бессмыслицы, горестный или потешный для любого стороннего свидетеля. Десятки, сотни поделок, выкинутых в пустоту, лишенных сопровождающей речи, но бережно завернутых в мычание.

Жизнь для Сениля — старческий бред с неизбежной нуждой в Другом, амбициозное бормотание себе под нос с надеждой наткнуться на того, кто его услышит. Поиск понимания поражения ума среди умов, видимо, победивших, или таких же потерянных существ как тот, кто ищет. Всё это, чтобы затем бесцельно и радостно крутиться вместе с ними в давно знакомых интерьерах, каждый раз как будто находясь в них впервые. Сениль забывает о вчерашнем, но хорошо помнит немного более давнее, инфантильное позавчерашнее, для него течение времени это постоянная смена малозначимых обстоятельств, нанизанных на глубинные стержни самых первых воспоминаний, что чудом оформились фундаментом его мировосприятия. Для сениля память весьма сложна, непонятна и честно, глубоко индифферентна, поэтому любая попытка внедриться в машину межчеловеческого порядка, воспринимается как подготовляющая к этому детская игра, которая никогда себя не преодолевает, не заканчивается, оставаясь «понарошку».

Сенильность это утрированное пребывание в городе, затерянность среди шума, толпы, других, с которыми невольно соотносишь себя, но воззвать к ним не можешь. Впрочем, сениль также разговорчив, хотя его речь и находится на уровне вещей настолько обыденных, что они становятся неуместными, высказанными настолько странными словами, оборотами, что кажется, будто этот человек болен. Город — это, одновременно, и условие такого состояния, и спасение, ибо толпа дает иллюзорную общность, необходимый чувственный заряд нахождения среди кого-то, кого ты либо не помнишь, либо никогда не знал, но чувствуешь, что это как будто бы кто-то близкий. Не помнишь или не знаешь его социальной роли, идентификации, позиции и взглядов, но все равно слышишь запах чего-то реально или мнимо знакомого.

Сенильность это игра на полутонах, где ничего не может остановиться, стабилизироваться, плавание в вечно тревожных водах, в первобытном супе с откровенно разваренными объектами в нем. Сениль видит на горизонте отдаленные образы прежних грез о прежней жизни, но не хочет и не может к ним стремиться. Его ведет небо, полное разрозненных указателей, указывающих путь «из дома», но не домой, ибо его уже не вспомнить. Сениль это самоустраняющаяся амбиция, высыхающий поток и безудержная дряхлость, протекающая в одиноких квартирах вне рамок культуры и контркультуры, как позиций тошнотворного утверждения или отрицания. Повтор, усталость от любой памяти позволяет ему просто быть, просто продолжать бормотать и делать бесполезные вещи, вместо того чтобы привязываться к неинтересным историям, неинтересных людей, которые сениль не способен удержать в голове.

Его сердце пористо и оторвано от большого, внешнего тела, лишено дальнерукой эмпатии и ярких аффектов. Он говорит о погоде, в то же время, по привычке, остатками ума называет драму драмой, ужасы ужасами, комедию комедией, но воспринимает как сведение — сегодня дождь, и я под ним не намок, кто знает, что было бы, если бы намок. Лишь клеймо «больного» позволяет сенилю оставаться нетронутым внешним телом, продолжать свою маразматическую речь, лепить из неё не совсем понятные, но милые поделки. Продолжать повтор, который когда-то был начат как необходимое действие, например, сложить вещи в шкаф, или написать пару функциональных слов, но затем, однажды втянутое в повтор, необходимое превращается в избыточное, абсурд, в ненужное, мешающие «должному» действие, от которого сенилю очень сложно оторваться. И нужно ли? Да, чтобы поесть. Если сениль может существовать не единожды, а хотя бы пару раз, то единственное, что наверняка может быть общим между ними, это притязание на право быть неуместными, неприличными, неуважительными, неприятными и попросту лишними.

Сениль не более близок другому сенилю, чем один дементик другому дементику.

Сениль не более отрицание, чем желание утверждения его таковым сделать.

Сениль не более утверждение, чем желание отрицания его таковым сделать.

Сениль не более политичен, чем животное, убитое снарядом.

Сениль не более бессердечен, чем собака, привязанная к своим хозяевам.

Сениль не более амбициозен, чем молодой человек в начале своего пути.

Сениль не более самоуверен, чем Голиаф перед тем, как быть обезглавленным.

Сениль не более стабилен, чем курс вечно страждущей гривны.

Сениль всегда не более чем.