Ночной солдат

Саше Смирнову

по ночам он уходил на войну. Им нравилось, что он возвращался, большой, ровный, с придавленным видом. Всё заканчивалось, и глаза тоже. Когда он шел на войну, на улицах было темно, идти приходилось на ощупь, от столба к столбу. Он вытирал ноги об видимое, устал. Улицы запылились, но различить этого было нельзя, что ли. Кажется, во всём мире свет выкрутили, так спокойней.

война была далеко от нас и состояла из многих новостей и глаз: кругом пыльные разветвления патрулей, дальнее преследование и обмякшие ноги, но это то, что видели мы, а его зрение было еще дальше.

здравствуй, стон, почему тебя вызывают вдаль и ты идешь-идешь, слизывая дорогу языком, когда подёргиваются обмирающие зрачки или ресницы крупным животным планом.

мы всё поняли, не смотря в окно, залежавшись на месте: ночь идет, а в ней колея, и он различим.

он уходил медленно, нащупывая гвоздь от проектора, проницая кожу на пальце, но не до крови — об шелущащееся мясо. Там же на гвозде форма, равной которой не выдавали: сапоги по форме свёрнутые баулы из тяжелой жижи, штаны подтянутые вровень дороги, белье всё в церковном воске, утепленные хомуты оберток, носки и щупальца, плотные свитера и куртки на все руки с накладными шапками по лицу. 

одевался быстрее ухода, мы различали, как он протискивается на месте, освобождая себе вперед, дыша нелегко. Помнили его поначалу, когда он только-только собирался, до всяких ещё нолей, до 364 (триста шестьдесят четвертого) дня войны, когда мы собирались воедино.

его дыхание коробило улицу: объявления о приходе войны только на столбах, но фонари не на каждом. Он шел избыточно, разгребая асфальт от обвалов снега, пробки чёрных ртов. На бумажке было написано: «я такой же, как и ты, мне нужные близкие и земля, иди ко мне». Это была женщина или мужчина, ускользающая во тьме, но в бронежилете, с тяжелым автоматом на плече и берцами в ногах. Он срывал номер с объявления и падал за ним, грязь копилась под ногтями до черноты.

мы не могли отмывать его, любовь — это пот и накопление размытых тел, что были дальше. 

напротив него стояли, показываясь, еще летние телефонные автоматы: совершая звонки, совершаешь вызов. Он звонил четыре раза подряд, четыре раза слушал, изображал пальбу, оглох и долго выколачивал кровь из левого уха, как будто она была видна. Обмокшие дыры телефонной трубки покрыты капиллярами, не дотянуться. Он выдавливал стекло изнутри и открывал будку снаружи. Так было не проследить.

ждали его, как чего-то еще, как отлова собак. Но пойманные предназначались рассвету или скомканному чувству потери. 

он не разделял ответственность за тех, кто убегает и кто нападает. Даже воздух, если падал перед ним во всей разомкнутости, был затхлым, был врагом и горящей обидой. Я такое не выношу, — тянул он и закрывал лицо, под которым лопались стрекочущие нарывы ладоней. 

иногда во тьме полыхали лопасти встреч: это отбившиеся от ночных стай скопления перемещались от поверхности к поверхности. Узнать можно было по шороху, по искривленному звуку, по тёплому запаху из бордовых дыр. Но, в целом, дышать было тяжело. Перебежки делали своё дело, он не умолкал, а только смахивал с лица липкую кожуру крови. В легких рокотала слизь, и плевки размечали округу: по ним за ночным солдатом следили инфракрасным зрением. Но стрелять было невыгодно, пули просвечивали ночью, и ночь не была собой. 

по разорванным крупкам можно было видеть дырки от порошка снега. Он шелестел, но сочащиеся ноги солдата не ждали, а шли. До рассвета уже шелуха, а конца действий не развидеть ни в ночь. 

по пути было любовное объявление: «Муж жаждался, требуются крепкие руки». Он отодрал несколько букв и положил в карман, они жгли ладони и остывали слишком долго, зато подогревали бока солдата. 

ближе к двум часам ночи стоило пойти к мостам поискать инструкции. На размеченной ржавыми линиями брусчатке сидели следы птиц. Они клевали соннно то влево, то тише, собираясь в скрежет, когда отдирают кожу с железного ногтя. Солдат понимал, это то, что нужно, чтобы продолжить ночь и выдохнул. Искривив рацию, что стягивала шнуром грудь, он прошептал легко: «Полета не будет, но обзор достаточен для наших целей». После этого вскочил на колено и перевернулся. Малый ушиб левого плеча не помешал взвести курок и спугнуть птиц. Даже без выстрела он вытирал дуло, так ему легче дышать.  

дальше улица не шевелилась: то есть видны были проталины и протоптанные круги, будто кто-то был здесь в предыдущем снегопаде, но осталось мало: какие-то зубочистки и спички, угловато воткнутые, и тусклый запах гари. Солдат встал в центр круга и попробовал поссать по оси. В скукоженном воздухе моча вытекала с трудом, он растряхивал член, и капли сыпались оземь, корежа частички снежных форм. Ветер сворачивал тусклые верхние крапинки сверху и предлагал их солдату, нет, не предлагал. Солдат сам набирал смерзшиеся комья около темных капель мочи и обтирал лицо, свежесть. 

передний мост в конце можно было узнать только по ветряным глыбам в проёмах. Солдат шел боком, как давали в учебке, пригибаясь, заставляя себя чувствоваться невидимым, перенося вес с ноги на ногу. Он знал, как преклоняться, чтобы его сочли своим. Перед носом как раз камера, замершая, с изморозью на стекле, невращающийся глазок. Солдат остановился, зажмурился и, увертываясь на скошенных ногах, залепил экран липким снегом. Пока он с шелестом отслаивался обратно, что-то знакомое с шепотом в шагах пробежало до следующей точки. Каждая из них была нарочной, случайной, отобранной для конкретной ночи, чтобы не повторять следы не спалиться.

оставалось часа три, пока дотикает, и ночь заглохнет. За это время можно выбрать несколько целей: чтобы по сторонам, так сохранить тело и донести до дома с частичками войны. Он мерно остановился, в ботинке гноился камень, сдавливая нерв между пальцами. Попереминавшись с ноги на ногу, ощутил, как месит грязь, и хрусткое перемежается под подошвой, вот брызнула слизь и коркой покрыла низину штанов.

мы думали, он придет тогда же, когда и нужно, только следов принесет больше, объятия сквозь кости и ручная нежность. Но нас немало и усталость его, скопившаяся за ночь, выливалась с трудом, размазывалась по постели долго, пока свет хотел наполняться, но задерживался на кромке штор.

скоро он покажется у окна, и морщины ранений можно будет пересчитать. Это за стояние на дымящихся лужах, это за сны на растяжках, это — за то, что он победит.

впереди озеро города и переход. Лед долгий, со следами ногтей, кто стучится в пелену надолба, тот не вернется домой. Усталость покрывает солдата еще больше от ожидания, что его ждут, а что принести домой, раз он ничто не встретил.

берет нож, с выгнутой кромкой, и царапает около полыньи так, чтобы показались рты. Кажется, они щебечут: «Здравствуй, солдат, что, солдат, почему у тебя ужина нет, в каком кармане кишки хранишь, а объявления в зрачки воткнуты острой бумагой, а муха ли обрезанный палец ест, или ты кусаешь за ухо мертвую свекровь, а, солдат? Но расскажи кровь, почему она лиловыми листьями идет вразрез с гостями, что приготовить из крови по рецепту, а то опять объявление дашь, и жена опять приедет доить оборванные соски. А то и еще хуже, ты вернешься, а все, кто ждут, уже ушли на войну ползком. Ты их оттянешь, трогая каждого палкой, а не развернуться в тяге. И каждый, кто наживается, набил рот взрывами». 

сказали и лопнули изнутри, когда мы виделись из окна, то и до нас долетал лепет, сгущал стекла. Солдат помахал рукой, бинт развевался! Можно и подождать, в мякоти липкой всё одно, всё образуется. 

оставалось до света кругом долго, что и не приблизишь. Он пощупал сапогом мякиш льда и отвернулся в снег, в обратную сторону. Не станет переходить, а когда подтает, будет другое место, и рты катящихся глаз обретут каждый свою льдину. 

пора собирать дары, на часах, что в руке изнанки, и так дребезжат крапинки чёрных волос. Но солдат не имеет запаха, его пот холодит и улетучивается туманом, поэтому он моложе, незаметнее других, кто пот качает в окоп. 

утром царапин набралось немного, одна на голени, след от ржавого следа, еще — рытвина на изгибе ладони, там острый лед проткнул. Солдат улыбался находкам, это мало, но уже есть что домой принести.

он выгнулся, пока мы не видим, чуем, перелез через ограду мимо сугроба и нырнул под покрывало баннера. На нём семья призывала не спать, а отправлять деньги по адресу в благотворительность. На сомкнутые губы сжиженного мужчины была наклеена неестественная улыбка: еще одни сомкнутые губы с поднятыми уголками. 

солдат поскреб баннер, пока не брызнула зыбь слюны на запястье. Образовалась рыхлая дыра, как от выстрела. Но никакой крови изнутри, чистая воронка сдержанной плоти. Он остановился, разглядывая сквозь пробелы неба, залпы. Там, где было темно, уже подрагивали копоти от лучей, скоро начнут давить, и солдат заторопился. Но и по пути домой найдутся следы.

вбирая в охапку отрывки бумаг, щели пакетов, шерсть раздавленной кошки, воздух проткнутого колеса, стеклянную пощечину, горб согнутой инвалидной коляски, резьбу оторвавшегося тромба, но он уже близко, идет.

скоро сможем не доползать до окна, не видеть, а просто дождаться. Простой трепет шагов, пусть он до наждака скребет ноги кожурой зимней травы, но, ощущая сверху, желание только движется по краям плоти, и скоро доберется.

солдат смачивает пену изо рта, и она кубарем остывает, больше не встанет. Протирает лучистое отверстие и сноровкой проворачивает два шага мимо рухнувшего фонаря в сторону самого близкого дома.

утро снова захотело заранее, и это страшно. Отменять — тяжелая сила, для того придется надавливать, и то, что высочится, замажет тёмным. 

дом приближался, и рябь его значила больше, тряслось. Под утро у солдата опухали колени, и блестящие гематомы гудели. Только им не было надрыва, там даже качалась кровь, плавая. И не остановить. 

добрался до перекрестка, здесь немного жгло, надписи на красном цвете светофора «уйди» и дальний отросток автобусной остановки весь в пятнах. Под ногой солдата жезл постового, избытый каловыми массами. 

теперь улица еще и пахла: молодым мизинцем, но это уже дом, он упруг тропинками к нему, он шевелит его изнутри, почти касаемся. 

конечный проход сквозь середину двора. Внутри мимо скамеек роящаяся воронка, хорошая, прикрытая пахучим одеялом, солдат любил прислоняться к ней как мог и соскребать с края землю в карман, там она всегда свежая.

мы последний раз к утру проредили штору, вдавивши взгляд, и отлипли от оклада окна. Он тщательно у двери прорывал руку в кармане, выцеживая оттуда ключ, ковыряет железом по двери «милая, я вернулся?», как это пароль короткий, но срабатывает, и дверь выводит на лестницу без коридора, чтобы в следующую открытую, одну на всех нас спальню.

мы так ждали тебя, так ждали, он разрыхляет тело, впаивается в наши остальные тела. Кровать кишит, тени гнутся, в штанах тяжелые уздцы, он водит побитыми пальцами, втыкая ногти в головку, застревают, и снова пыль, стягивая свитера, лижет нитки, и мы мокрее его, пока сочится из кончика как будто кобура, нам мало, нужно ебать повсюду, ползая по всем укроминам кровати, где мы, еби сюда, пока хуй тухлый, еби здесь и дрыгайся, твои мы, мни и мни, анальные воронки из-под сигаретных ожогов, разрыхляй и разрыхляй, приноси следы, въеби кулаком по моей войне, загни нас раком, слепив из простыни анус, путай любые щели, назови нас блядскими, обконченными мразями, выебанными шлюхами, защеканом, обмокнутой плешью, вывалившейся кишкой, геморройной шишкой, кровоточащим соском, вылезшим из зада, лопнувшей мошонкой от голода, иностранными ебарями, дырявыми потаскухами, хуйлом, господом ебливым, глоткой, проткнутой насквозь, давай ещё, не молчи, выбирай слово за волосы, разбросана шелуха, гнути подмышек, лобковые стержни, шарики жировиков, скомканные капли под корневищами, водит и водит хуем, смазывая жидкостями, водит и водит хуем, сгребает к щелям гнутую глотку, овал дыры с месячными, залупу, чтобы дрочить сквозь, пальцы отверстий скрести клитор, короткие объявления «ищу мужа, что ушел», анус, измазанный липким желтым говном, капли любимого гноя, падаль любимого героя, щель любимого… в сердцевине кровати скошены фрагменты, свернутая дуга от нижней половой губы, в жидкой пыли, головка от члена с драной уздечкой, молочная жижа влагалища, колба рта, заполненная гнилой спермой, води води хуем пока не кончится люби нас люби при свете пока хуй висит держись за висяк тяни соскребай все ошметки целуй каждую кровоточину открой рот для ссанины пахнушей гречкой, а завтра — четверг.

солдат полыхает и разгребает растяжки тел чешет жопу до слизняков кусает себя в клитор хочет купить автомат продырявить цель заиметь детей, поднести подношение увидеться с мужиками, подышать воздухом, купить кента постоять на балконе, подарить нам подарок, обкапать червями дождями когда-нибудь подмыться замереть, он победно вытирает хуй об простыню, вся одежда кипит от пота, соленые разводы на рукавах и седые пятна от булькающей мошонки, лежи, переливаясь пузырями удовольствия. 

частичным смешно, они занимают прикосновением каждый миллиметр его хуя, толпятся лёжа, внутренние канальцы, сосуды, потную кровь. когда утро настает, он его игнорирует: слишком свечение, слишком легко, чтобы гулять, завтра опять кормить семью ночью. Зато из каждой мертвой расщелины в постели каждую ночь шепчут: я любила тебя, а ты — нас.