Недостаточность

бабушка, бабушка

— Сухость во рту, горечь, – Докторишка перечисляет, — тошнота, жажда… Поясница, боль острая? Тянет?
Лежу на кровати, прикрытая простынкой, только киваю.
— Так как болит? Не кивайте, а говорите.
Я не ему, а телевизору киваю — одни мальчишки молчаливые на танках катятся, другие из автоматов по мёртвым окнам искорёженных домов стрекочут. Дорога их в чёрных воронках по обе стороны измарана останками тел, пятнами крови с грязью. Молилась сколько, вспухшие пальцы кой-как в знамение сложила, всё бубнила дура старая: «Хоть бы не было…» А вот она.
— Бабушка, писаете, крови много идёт?
Смотрю на свою ночнушку — те же бурые крапины, какими мальчишки сёла окропляют. Киваю, крови много идёт…
Пока шуршит в своём чемоданчике, в телевизоре большущими белыми буквами «ДЕТИ» на асфальте. По зеленеющей траве раскиданы пожжёнными кирпичами останки взорванного здания, дым валит, крыша обрушена. Показывают, как внутри до было, фонарём светят: стоят детки в курточках, много-много зайчаток, старухи платочками повязанные, глаза шарами, шевельнуться боятся.
Что ж творится?! Глухим ужасом давит грудь, слова выговорить не могу — задыхаюсь. Докторишка меня за руку хватает, успокаивает:
— Это всё закончится, — нащупывает вену, что-то колет. — Я б вас в больницу, да мест нет.
Чемоданчик свой хвать, шорк-шорк рваными бахилами в коридор.
— Ну, успокаивайтесь и закрывайтесь, бабушка.
Убёг.
Покряхтела за ним закрыть дверь: волочу вспухшими ногами по холодному полу мимо зеркала, оглядываюсь — ну мертвечина! Рожа бледная, губы тёмно-синие, кожа ссохшаяся.

Сижу на стульчике, утираю слёзы платочком, таблетку под языком рассасываю — сердце успокоить.
— Всё хорошо с Кисёнком. — Ласка сидит рядышком, опухшие глазёнки в пол опустила. — Просто не может пока позвонить.
Телевизор пролистывает картинки ссохшихся мальчишек — летят домой. Кому ноги пообрубало, кому лица пообжигало, кто пустыми глазами еле моргает, кто улыбается: «Я, — говорит, — подлечусь и обратно». Зыркаю — у кого родимое пятнышко под левым глазом? У кого волосики кучерявятся? Не вижу нашего Кисёнка. Полтора месяца как нет. Ласка говорит, убёг, а по мне — так точно забрали. Переключаю канал — всё то же: летят, возвращаются. Переключаю — летят. Переключаю — возвращаются мальчишки. Ни в одном не разглядела нашего. Только бы вернулся, молю.

Ночью клюкой кой-как в стену стучу: беги, доченька, — помираю.
Ласка влетает в комнату растрёпанная, телевизор меня холодным голубым как полоснёт, она в два прыжка и к кровати: «Мамочка, миленькая, — хнычет, — сейчас, сейчас!»
Стягивает простынь, ночнушку приподнимает — под ней костлявые бёдра измазаны кровью. Мычу, тычу в живот — болит, будто изнутри вспороли.
— Тошнит?
Киваю.
Тыркает меня набок — меня и выворачивает на подушку, чем поклевала утром. Стыдоба-то — кривлюсь, слёзы хлещут. Горло дерёт, — пить! — опять идёт — каша манная, зубов нет — через силу глотала, зачем давилась, ртом воздух хватаю — не вздохнуть, выворачивает.
— Сейчас, сейчас… — бежит к телефону Докторишку вызывать.
Жжёт лёгкие, — пить! — низ живота клокочет кровью, чувствую — описалась, — жарко! окно открой, — в телевизор одним глазом: мальчишки ружья на груди сложили, на меня сквозь алый снег таращатся. Вскрикиваю, жмурюсь.
— Бабушка, — сквозь Ласкины рыдания доносится, — бабушка?
Поднимаю глаза, в телевизоре Кисёнок хныкает. Волосики в бурое месиво слиплись, правой ручки нет. Зайчик, как ты дальше жить будешь? Улыбаюсь нашему мальчику, кой-как перекрещиваю, молю: «Кисёнок, миленький, возвращайся. Я помру, а ты…»

всё, беги, Кисёнок

… приказываю Вам «23»   09   2022 г. к «10» часам явиться в военный комиссариат.
— К девяти на автобус, вас кучей заберут и отвезут, — протягивает повестку. — Расписывайся.
Суки, суки, суки! Суки!
— … по вопросу, — всхлипывает мама , — мобилизации?
Нахер. Бежать. Спрячусь. Пусть попробуют найти.
Бабушка кряхтит из комнаты:
— Ласка, что там?
— Забирают.
Где рюкзак? Ща вещи покидаю и двину на попутке.
— Возьми денежку. — Мама протягивает пачку тысячных. — С получки ещё вышлю.
Угу. В город к пацанам, сныкаюсь. Пару дней и дальше. Дальше. В пустую деревню, заброшенный дом. Там зима… Да не успокоятся, ты чё им, веришь?
— Других мальчишек тоже? — Бабушка протискивается в Кисёнкину комнату, садится на диван.
Тоже. Суки. Всех.
— Готов?
Угу.
— Пойдём, — мама берёт за руку, — Докторишка едет в город, — тащит в свою комнату, — он тебя довезёт, — закрывает дверь. — Только надо… — открывает шкаф, начинает шариться.
Вытащит платье, мельком глянет, отшвырнёт: «Не то», ещё одно — «Нет, нет». Хвать свитер:
— Ну-ка встань, — прикладывает к сыновьим плечам. — Ага.
Снова к шкафу:
— И… — вытягивает юбку. С серебряными ниточками такую, по щиколотку. Её новогодняя. — Надевай.
Чё?
— Надевай, — настаивает, — на джинсы.
И убегает.
Чё за тупость? Мам, слышь, объясни?
Возвращается, кивает:
— Джинсы в бабушкины сапоги заправишь, — протягивает сапоги, что у неё, что у меня сорок второй, — платочек на голову повяжешь, — задумывается… — Куртка.
Пуховик надену.
— С капюшоном? Длинный?
Угу.
— Тогда капюшон на голову, чтоб никто не узнал.
Вечером пойду.
— Сейчас. Он через полчаса на дежурство. Всё, одевайся.
Ща бабушку поцелую, совсем плохая. Да не крести, я не верующий, не хнычь – нормально. Мам? Да туго, дай сам. Давай без платка? Да тёплый, тёплый, нет, не окочурюсь. Новую симку куплю и позвоню. Всё, дай обниму. В любую деревню. Не найдут. Куда ты мне губы мажешь?!
— Чтоб на женщину похоже, — толкает за порог, в перепрыгивающую две ступеньки спину крестит. — Всё, беги.
Докторишкин дом — осыпающаяся жёлтая двухэтажка через два дома от бабушкиного, у подъезда припаркована красная «копейка», дворик: сырая песочница, косая ржавая горка, голая берёза. О, и быдланы в камуфляже убухиваются. Эти завтра первыми у автобуса в военкомат.
— Сударыня? — Краснощёкий быдлан машет Кисёнку полупустой бутылкой пива.
Отвернись. Отвернись.
— Не хотите хорошо провести вечер?
Не хотите.
— Сударыня? — пошатываясь, встаёт.
Не подходи, сука, Докторишка, спускайся, ну! Полчаса прошло, где застрял, быстрее, отвернись.
— Компания самая приятная — защитники Отечества!
Не смотри, ну споткнись да уйди, чё ты трогаешь, сука, уйди.
— Мужики, слышь? — Краснощёкий срывает платок с Кисёнкиной головы. — Это чё бля за?.. Ну-ка стой! — хвать за рюкзак. — Куда побежало?! — сипит в ухо.
Сука, отпусти!
— Э?! — орёт своим. — Гляньте, чё!
Не надо, нет! Побросав бутылки, бешеные щерятся, прыжками до Краснощёкого. Рюкзак стаскивают. Пожалуйста!
Дёрг за шею, валят на землю, ботинками в грудь, в спину, руки давят.
Не надо! Ай, больно!

продолжайте жить, Ласка

Ласка упёрлась коленями в серые доски, заледеневшими пальцами топит грубую жёлтую ткань в ледяной воде. Мамочка, вот ты новые простыни не жаловала – тебе всё старыми застилать надо было. «Ласка, — бурчала, — зачем синтетику в дом тащишь?» А вот, мамочка, не тащила бы, сейчас самой застилаться нечем было бы. Всего-то три денёчка поворочаться.
Остались после Ласкиной мамочки две простыни: остальные насквозь кровью изляпаны — и на тряпки людям не отдашь. Выбросила, а чего делать? Эти простирну, чтоб посвежее выглядели, да как покрывалом два гроба прикрою. Холодно им в промёрзшей земле лежать. А так накину, и в тепле будут.
Ласка сыплет порошок на мокрые простыни и принимается растирать руками ткань. Хорошо, прости Господи, в один день отхороню. Маму — с отложенных, она с пенсии хорошо накопила, Кисёнка с бюджета обещали, они там что-то выделили для таких вот. Втягивает ноздрями колючий холод, грубой ладонью со лба убирает дурацкую чёлку и стаскивает простынь в воду. А не успеют выплатить, с мамочкиных похороню, у неё там на всех хватит. И на мамочку, и на Кисёнка, и на Ласку.
Родственников у неё не осталось, вот и доверила Докторишке: я, как поминки кончатся, приберусь, посуду помою, переодеваться не буду, побегу на речку.
— Зачем? — нахмурился Докторишка.
— Топиться, — улыбнулась Ласка.
Вы потом в квартиру зайдите, я там карточку на столе на кухне оставлю. Мне получка придёт, вы её снимите, пин-код напишу, и за мои похороны доплатите. Там бумажка с телефоном рядом будет кому. Останется ещё тыщ восемь, вы их на своё усмотрение. Поминок не надо, так, на могилке водочки за меня — и хватит.
— Нет, вы, пожалуйста, дурью не майтесь, — дёрнулся к ней Докторишка, — ну кто ж виноват, что вот так…
По льду аккуратненько пройду до серёдки, там попрыгаю. Нет, так, наверное, не пробьёшь, топор брать надо. Ласка вытягивает из воды простынь, бросает на доски, ледяными пальцами шкрябает в пустые карманы куртки — сейчас погреет немного и вторую простынь споласкивать. Камней по карманам, чтоб на дно, а не по течению потащило, в сапоги. Или в колготки, а сапоги сниму?
— Вы продолжайте жить, Ласка! — взмолился Докторишка. — Вас в больнице все так любят.

Провалюсь, что почувствую: холод, боль? Сразу? Дыхание задерживать? Водой буду давиться? Ласка закрывает глаза. Вдруг всплывать начну? А течением унесёт, где найдут? Из-за леса, слышит, набирает силу гул — это самолёт новых мальчишек уносит. Взамен принесёт запечатанных в цинке. И так уносить-приносить-уносить-приносить, пока мальчишки не закончатся.
С мамочкой попрощалась, а на кашицу вместо Кисёнкиного лица взглянуть не осмелилась, крышку гроба поцеловала, перекрестила и простынкой укрыла. Спи, мой мальчик, спи крепко.
Самолёт проплывает над головой низко-низко, сливается с горьким воем и треском льда — Ласка размахивает топором как придётся, кривит болью изорванного сердца слюнявый рот, под собой лёд рубит — поскорей бы в воду свалиться.

простите, пожалуйста

Так, руки. Левая вдоль тела была, правая на груди — хваталась, наверное, в судороге, как без воздуха осталась — воды нахлебалась. Лицо вздутое, теперь навечно в гримасе ора. Волосы собраны в хвостик. Одежда: тёмно-синяя куртка с искусственным мехом на капюшоне, чёрная юбка в пол, сапоги на маленьком каблучке, шапочка вязаная чёрная.
Докторишка откладывает листок в клеточку с наброском Ласки-утопленницы, встаёт из-за стола, потирая уставшие глаза, подходит к окну.
Ласка, Ласка… Вздыхает. Я выбежал за ними, как увидел, потащили вашего мальчика, за ними рванул. Сначала ногами колошматили, он плакал, потом с земли подняли, отряхнули и повели.
Докторишка отворачивается к шкафу. Раньше в нём мама книги хранила, а как пить начала — распродала. Докторишка в нём устроил алтарь: сидят, бегают, спят на полках глиняные детки, — кто от чего за всю его практику глупо помер, — прячется от удара ножом в грудь мама, под грязной от крови и испражнений простынкой кричит от боли бабушка. Правой рукой крестит своего Кисёнка, он рядом стоит. В маминой юбке, — не помню, чёрная, что ли, была, а может, коричневая, — в пуховике, хотя сентябрь тёплый выдался, — мех на капюшоне как похоже сделал, — на голове платочек. Краснощёкий — Докторишкин сосед — тогда платочек с головы Кисёнка-то сорвал и давай рычать, мотать из стороны в сторону парнишку. А я как выбежал посмотреть, куда быдланы вашего мальчишку тащат, платочек-то с земли поднял и сохранил.
Они его, Ласка, в автобус уволокли. Не я его в город увёз, простите, Ласка, соврал. Я как за ними побежал, что увидел: они вашего мальчика на ночь к гаражам потащили, у Краснощёкого тесть — водитель того автобуса для мобилизованных, — чтобы утром, «как нормальный мужик, со всеми Родину защищать».
Глиняный Кисёнок подрагивает в руках Докторишки. Я дурак, предложил тебя женщиной одеть, думал, внимания не обратят, увезу спокойно в город, дальше ты сам. И вот как… Испугался, думал, изворотишься, убежишь.
Докторишка достаёт из кармана Ласкину помаду, — ту, которой она Кисёнка напоследок мазанула, — подкрашивает холодные мальчишечьи губки. В снегу нашёл. С ваших с бабушкой похорон едва сутки прошли, она топиться пошла. Хотела день в день, а на поминках разрыдалась, ноги-руки не слушались, я ей успокоительное вколол и спать уложил. Ночь просидел, утром к себе пошёл переодеться, помыться, возвращаюсь — нет Ласки. Я на озеро, а она уже.
Простите меня, пожалуйста. Вздыхает Докторишка и возвращает Кисёнка на полку к бабушке. Садится за стол, распаковывает брикет глины на утопленницу. Простите.