Пушечки

Проснулась и услышала: как будто возится с чем-то в коридоре, тяжело дышит. Лежала несколько минут. Справится сам? Потом донеслось старческое, сиплое «Анюта!». Вскочила, открыла дверь — лежит в кальсонах на полу. Хватается в темноте худыми руками за воздух, не может встать. Кидаюсь к нему, даю руку, обе руки — шипит, не может опереться, сил не хватает. Пытаюсь поднять, не выходит. Хоть и маленький, но тяжелый. Кое-как ползём до кровати, тащу его за плечи, а он перебирает ногами. Рывок, ещё один, и почти забрасываю его на одеяло. Он валится боком. Потом расправляется, ложится ровно. Сажусь рядом, сердце заходится в груди, как после забега. 

— Ничего, — говорю бодро, — ничего, ну упал, оступился ночью, с кем не бывает. Хорошо, что я приехала, правда? А как во время войны медсестрички раненых бойцов выносили, — специально говорю, знаю, что ему понравится.

Теперь нам страшно, поэтому разговариваем почти до рассвета. Точнее разговаривает только дедушка, а я просто сижу в ночнушке в его кресле. Чтобы успокоиться, цепляюсь взглядом за вещи: книги, стопки газет, коробочки из-под лекарств. Бумажки с телефонами газовой службы, рецепты из поликлиники, кошачья щетка. Простые карандаши, лупа, ножницы, тонометр, линейка. За окном кормушка для птиц, пучки веток на фоне мутного питерского неба. 

Дедушка в свою очередь монотонно перебирает воспоминания: военное детство, послевоенная бедность, лётчики, физики, академики, лауреаты, герои Советского Союза, дважды, трижды герои. Зачем демократы развалили союз. Зачем этот Путин полез в Украину.

В семь ухожу к себе, но не могу заснуть. В оцепенении скролю новости двести сорок пятого дня нашей новой войны. Потом поднимаюсь, достаю с полки бархатный альбом. Из него сыпется ворох открыток, телеграмм, пожелтевших грамот. Нахожу фотографию, небольшую, черно-белую, с надорванными краями. На ней в полный рост две лохматые угрюмые девчонки. Они держатся за руки: одной лет восемь, второй не больше пяти. На самом деле, это мой дедушка и его старший брат, просто одеты они здесь в какие-то платки, тряпки. Фото времён войны, эвакуация. Их тогда долго-долго везли из Украины к Казахстану — в городок Соль-Илецк. Вид у мальчиков был до того жалкий, что незнакомые женщины, наливавшие им в кружки молоко у вагонов, плакали. Дедушка часто вспоминает их слёзы.

На следующий день дедушке легче.
— Анюта, — он заходит ко мне в комнату, садится на диван, — ты знаешь, что такое пушечки-«сорокопятки»?
— Нет.
— Ну как же! Противотанковые сорокопятки, самые маленькие пушки, сорок пять миллиметров, пробивали немецкую броню. 
— А-а.
— Так вот, о чем я? Солженицын врал, что был на передовой, потому что он на фронте-то и не был! Когда ему Нобелевскую присуждали, сказали свою биографию написать. Но чтобы без вранья. И он, значит, написал, что сидел в штабе. Понимаешь, да?
— Хм.
— В штабе, на телефоне то есть! А не на передовой, где тебя могли первым же выстрелом убить. Потому что на передовой были одни смертники: танкисты на первых наших танках, артиллеристы на сорокопятках. Или гусеницами тебя раздавят, или расстреляют.

Дедушкин профиль белеет на фоне ковра. Дедушка на меня не смотрит. На моих коленях телефон: он то и дело вздрагивает новостями.

В Украине почти семь тысяч человек имеют статус пропавших без вести…

КНДР тайно поставляет России снаряды для артиллерии, считают США…

МИД России опубликовал заявление «о предотвращении ядерной войны»…

— … или расстреляют. А Солженицын, значит, в штабе полка! Ну понятно, это ж тоже надо, никуда от этого не уйдёшь. Но одно дело на телефоне, а другое — смертником на передовой. Понимаешь, да?
— Да.

Власти Киевской области призвали жителей сделать запасы воды и еды…

— То есть Солженицын кто? Участник, правильно. Но не надо врать, что он воевал. Вот когда он свою биографию написал, то всем стало понятно, почему он выжил. Потому и выжил. Что на телефонах сидел и всяких генералов друг с другом соединял. Верно я говорю?
— Верно.

Российские войска атаковали Черкасскую область дронами-камикадзе, — заявил глава региона…

В Госдуме опровергли введение уголовной ответственности за уклонение от мобилизации…

После ракетных ударов в Украине значительно затруднены перевозки резервов в районы боевых действий желенодорожным транспортом…

— Ну хорошо… Так как мы дальше?
— Дальше мы обедаем, ты выпиваешь мемантин, потом мы делаем тебе примочку на палец, потом свободное время.
— Значит, сейчас обедаем, так?
— Так.
Дедушка с усилием поднимается с дивана, выходит. Я слышу звуки включенного радио на кухне. Радио звучит торжественно, как в детстве, звучит так, будто тридцать лет по нему передают одну и ту же музыкальную передачу.

Я прикрываю дверь, я ложусь на пол, я закрываю лицо ладонями, я плачу. Я похожа на сатанинский гриб, дедушка, я отравлена вашей бесконечной войной, во мне течёт чёрная кровь. Несносный старик, ненавидящий Путина, Гитлера, Горбачева, Бродского. Голодный мальчик, обмотанный женскими платками в эвакуации в Соль-Илецке. Скуластый юноша, потерявший в 41-ом отца, бредивший кораблями, приехавший из Украины поступать в ленинградскую корабелку. Любимый дед, подкармливающий синиц и кошек, засадивший весь двор костлявыми кленами, присылавший мне каждый сентябрь циркули и карандаши.

Я дышу, я вытираю слёзы, я сушу щеки, обмахивая их руками, я встаю и подхожу к бабушкиному трюмо. В зеркале толпятся заплаканные женщины: это не я, не я, это мои бабки, мои прабабки с очумевшими от войны глазами. Они пришли оттуда на меня посмотреть.

Я выхожу в коридор, я открываю холодильник. Сейчас будем есть щи.