НЕСЛУЧИВШИЙСЯ МЕТАМОРФОЗ

рецензия на книгу Марии Степановой Фокус

известная писательница М. едет на книжный фестиваль из одной европейской страны в другую, вечером запланирована встреча с читателями. из-за забастовок на железной дороге она застревает по дороге, теряет зарядку для телефона и зависает в маленьком пограничном городе, где есть море, туристы и передвижной цирк, на два дня. за это время она побывает на квесте с незнакомым мужчиной, поучаствует в качестве подопытной в фокусе с распиливанием и надумает уехать с цирком.

я прочитала столько отзывов на Фокус Марии Степановой, что, кажется, нечего больше сказать, и значительность авторки в некотором смысле обрекает на молчание (данные скрыты). как будто та самая мышь, упомянутая всеми критиками (данные скрыты), выбралась наконец изо рта писательницы, вполне себе живая и целая, разросшаяся до гигантских размеров — вот ведь фокус, — и придавила. серые складчатые бока и нежно-розовый, обязательно с сосками, живот.
вечный настольный календарь с пейзажами без лет и дней недели застрял на 22.10. точнее, я его остановила на репродукции John Atkinson Grimshaw, В конце октября. о сюжете картины можно догадаться по названию. викторианская Англия, волшебная и зловещая, говорит подруга (данные скрыты). викторианского Балабанова вижу я и боюсь писать о Фокусе, где меня вылезает очевидно больше, чем текста.
безусловно, Степанова из той писательской земли / страны / страты / круга, где соположенно с ней — разумеется, ситуативно, — обитают Джоан Дидион, например, и Маргерит Юрсенар, из только прочитанного, где социальное, интеллектуальное неравенство (данные скрыты) остро чувствуется и переживается. любопытно, это не (по)меша(ло)(ет) мне прочесть, зарываясь носом, и страстно обожать Памяти памяти, где авторка в своей старательно преуменьшаемой позиции цельна и органична за счёт выдержанного во всём пространстве текста преуменьшения, слитого с самой историей.
Фокус о разрыве цельности, её катастрофической утрате и — не попытке поисков, — а фиксации этого процесса внутри себя. пожалуй, в таком ракурсе авторская позиция имеет право шататься и разваливаться, следуя за испорченной логикой трансформации и повторяя — формой — означенные вопросы. в Фокусе — ретроспективно, после чтения — авторская позиция — во всех смыслах этого, тоже многозначного, слова — заданно должна рассыпаться, и в этом и должен заключиться сам многосмысловой фокус.
уровни раз/вала/рыва/пада привычны: жанр — героиня — сюжет — композиция — язык. они работают соединённо, так что в анализе сложно вычленить приметы, изолированные в каждом отдельном ярусе.

я люблю читать автофикшн (теори-, докуфикшн), эссе, тексты на стыке видов письма, документов и вымышленного, в переплетении медиумов, — гибридность кажется мне неисчерпаемым рудником. автофикшн, как и роман, всё стерпит. понятия романа и автофикшна абсорбировали в себя ползучей губкой поэмы, роман(с)ы с одной (лишней) буквой, мемуары, дневники, etc. пластичность романа закрепилась в нём облигатным качеством, подпёрла ещё надёжнее кристаллическую решётку, волшебно диффундирующую при необходимости в газ и / или алхимический раствор. пластичность автофикшна родилась вместе с ним, заложенная в непонятное определение, которое мало что определяет. Фокус, несмотря на тонкость печатной книги, сравнимую с общей тетрадью 96 листов, безусловно роман. современные романы нередко сосредоточены на одной / одном герое / героине, охватывают какую-нибудь малость из жизни, отказываются от системы персонажей и часто минимизируют диалоги, портреты, пейзажи. по русскоязычной привычке — повесть, или вообще удлинённый рассказ, но увесистый — из железа, камня, тонущего дерева самшит.

экспозиция приглашает нас в роман, задавая масштаб обобщённости — вневременной и практически планетарный: трава растёт, с поправками, везде, вóйны, с ещё большими поправками, почти везде. малый текст с самого начала и на всём протяжении полнится портретами, пейзажами, диалоги в нём тоже есть. 
есть героиня с чётко прописанной аркой, сюжет и завязка-кульминация-развязка. должна сказать, всё это не утомительно и героине хочется верить, несмотря на не-адекватность, не-соответствие — на мой субъективный взгляд — конвенциональных приёмов по отношению к современности. подкупает имя на обложке — после Памяти памяти и Девочек без одежды, после Старого мира. Починки жизни я доверяю Степановой, — подкупает несколько исковерканная, но всё же, кажется, автофикциональность. в писательнице М. легко проступают степановские черты, достаточные для опознания. правда, повествование от третьего лица настораживает. редуцирование себя (данные скрыты) до функции с одним инициалом — работа, требующая самоотречения, как гравировать имена победителей. правда, горькость иронии источника (цитаты) в заданном планетарном, вселенском масштабе растворяется, оставляя оголённую насмешку, которую читатель:ницы неизбежно примеряют на себя, даже не желая этого. ирония скрывает героиню / авторку, разрушая необходимую и вроде бы обещанную близость подлинного, яростного по природе автофикшна. подключиться к иронии легко, это упрощённый способ — я вижу в фейсбуке комментарии, где ирония трактуется как достоинство (данные скрыты), кто-то даже радикально называет книгу стендапом (данные скрыты). и на этот стендап, признаюсь честно, я обижаюсь.


книга как будто наследует русскоязычной традиции эмигрантского письма, как будто необходимо было, кто-то должен был написать о свалившейся немоте, о тщете и обессмысливании письма — наверняка уже писали / написали, но память сбоит, решетом пропускает смерти, события, слова, встречи, погоду, взрывы, разрушенные дома. МС взяла на себя этот труд — и обратилась к знакомому и привычному: стойкий — разложенный на легко называемые компоненты, вроде первого и второго поворотного событий, сюжет и язык, долженствующий быть лишённым себя самого, очищенный до скрипа, нейтральный, «нулевой». обнуление до базовых настроек, стремление отстраниться / остранить(ся), создать дистанцию между событиями и их описанием приводит авторку к удлинённым, усложнённым синтаксическим конструкциям — я тоже люблю такие — и несколько архаизированной речи, где приметы времени, то есть современности, вроде телефона и его зарядки, квеста и т. п. как будто перемещаются в некое условное прошлое, однотонное и маложизненное, убаюканное гладкостью интонации, так что сложно хоть за что-то зацепиться — ничего не торчит и не выбухает. прилизанная манера вроде бы соответствует ритму поездов, в которых едет героиня (данные скрыты), но никак не меняется на протяжении текста, когда и с поезда сошли, и жизнь должна круто перевернуться. не торчит страшная захватническая война, которую Россия ведёт в Украине, не торчит затопление живых (людей, зверей) / живой (земли) / (всего) живого после атак на Каховскую ГЭС — это указание точного времени действия вместе с первыми словами романа про самый жаркий день в истории человечества, зарегистрированный в 2023 году, легко гуглится, 3 июля. (в 2024 году были зарегистрированы ещё два самых жарких дня, жарче предыдущего.) нулевой язык и шкловско-гинзбургское остранение воздействуют сильнее (яростнее) ладно скроенных, округлых метафор, навороченных и возгоняемых эпитетов и сравнений. но — я не могу подключиться к языку, он не держит моё читательское внимание, не проникает в меня, я расползаюсь и барахтаюсь в нём — и не подключаюсь к героине, иронизирующей над собой, а как будто над всеми. предложенные базовые настройки уводят меня далеко в «золотой» 19-й век классической русской литературы, не релевантной для меня сегодняшней, выпирающей каноном, против которого Мария Степанова всё же выступает героиней-женщиной, писательницей в изгнании.
образ зверя, в чьём брюхе мы все живём, поддерживает остранение, но вызывает, скорее, не восхищение авторскими умениями, а утомление от частотности повторений, назойливости узнавания и упрощения исследуемого явления. затёртость, банальность метафоры не равна «банальности зла», и Фокус, конечно, не замахивается на изучение природы насилия, работы четырёх видов виновности по Ясперсу и проблем языка как носителя коллективной вины, а всего лишь подаёт личный авторский взгляд и аффект, из-за путаницы между автофикшном и романом — вдвойне претендующий на универсальность. я читала Ясперса в 2022 году, как многие, наверно, и записала в дневнике — личном, не для возможных публикаций, тайном, стыдном — такую же банальную, простенькую мысль. в любую виновность, кроме уголовной, хотя и туда тоже, можно войти лишь самому, чтобы прочувствовать и закрепить, насильно ввести нельзя, даже присудив наказание и назначив репарации побеждённым. когда меня тащат — я, сообразуясь с инстинктами и природой, сопротивляюсь. сопротивляясь Фокусу, чтобы убедиться, я прочла его три раза: первый в электронном варианте, второй в бумаге, чтобы сменить форму подачи и воспринять текст с того носителя, который представляется наиболее органичным для МС, и третий, когда пишу эту заметку. чувства мои ослабли с перечитываниями, но остались по сути теми же.


изоляция — моё главное читательское переживание. писательница МС поместила героиню в герметичную и даже не всегда прозрачную капсулу. простыми и доступными средствами: уцелевшей буквой от имени, не ставшей кафкианской, третьим лицом (с каждой страницы на меня здесь пялились индейцы из книжек детства, называвшие себя кличками и в третьем лице, и я не смогла освободиться от этой устойчивой ассоциации), буквенными же сокращениями топонимов (город Ф., город Г.), витиеватыми пересказами, напоминающими тифлокомментарии, редукцией всех имён авторо:к упоминаемых произведений, будь то тексты, картины, художественные проекты, до умолчаний вроде «в одной книжке» или «одна художница», которые должны бы дать радость узнавания или создать безопасное пространство, где ничего не отвлекает, но дали ощущение элитарности, писательского снобизма, неуместного вместе с иронией.
показавшаяся автофикциональность на сюжетном уровне при разворачивании текста смещается всё больше в выдумку, поскольку события с героиней — передвижной цирк, фокус с распиливанием, где писательница М. участвует статисткой, даже собирается отправиться с этим цирком в следующий город — всё меньше похожи на возможные события для самой авторки (хотя, кто знает, как оно было на самом деле), доверие истаивает — из чего должно прорасти некое новое, гибридное, сложно устроенное, где целое больше частей составляющих… всем бы так сейчас поучиться писать о травме, замечает в комментариях в фейсбуке редактор(ка) многих издательств (данные скрыты), очевидно намекая на усталость от избыточного автофикшна, которого я так и не могу найти в тех же количествах, что редактор(ка) среди выпускаемых «по канону» романов. но обманутые ожидания, выстреливающие при умелой дозировке стремительным твистом, почему-то ещё больше укрепляются в своей обманутости. текст, начатый почти по вирджиниевульфовски, как будто миссис Дэллоуэй сейчас выйдет за цветами, обращается в притчу, и это вместе с намёками на автофикшн ничего бы и не значило, но фокус не держится в точках превращений.
наблюдения за трансформациями героини / авторки в условиях кризиса и потери идентичности оборачиваются наблюдениями за неслучившимся в двойном «фокусе», читательском и авторском, когда авторские стратегии, призванные свидетельствовать деструкцию, расщепляются сами. способы достижения ощущения кризиса, потери себя, своих, настигшей безъязыкости, которые так и должны срабатывать, предъявляют в тексте не просто беспомощность как модус жизни, а беспомощность себя как приёмов, трудность не как состояние, в котором вынуждены проживать многие, в том числе героиня, а трудность авторскую, упакованную в сочетание традиций и новаторства, личного и общего, узнаваемого, привычного, того, что уже проходили, и рождающегося сейчас, из-под руки. но это сочетание — хорошо сделанное, — стерильное, надуманное, вымороченное, у меня разваливается. впрочем, в Фокусе намеченные и желанные метаморфозы героини не то чтобы завершаются, но — прекращаются на полпути.