Больше никаких сновидений

Душно. Смотрю на потолок: размеренно жужжат лопасти вентилятора, перегоняют раскалённый воздух. 

— Легче совсем не становится! — мой голос скользит вверх и застывает, боится сорваться.

Психотерапевтка — солидная женщина, напоминающая не то мягкую подушку, не то ногу слона, — поправляет очки и произносит:

— И всё же попрошу рассказать, что вам снилось. В сновидениях отражаются…

— Не хочу никаких сновидений! — перебиваю её. — Устала от них. Знаете, что мне снилось сегодня? Я, мама и папа — как будто мы живём в нашей старой квартире, и в какой-то момент тревога. Я не слышала никакого сигнала — просто поняла: тревога, надо укрыться. Мы выбегаем на площадку — там темно, лишь одна лампочка, никого из соседей. Сидим на ступенях, и через небольшое окошко — в подъезде нашего старого дома было такое окошко почти под потолком — вижу, как в соседний дом попадает ракета и у него обваливается стена. Мои родители напуганы. Я напугана и не могу отвести глаза от этого окошка. 

— Что было дальше? — она делает хаотичные заметки в блокноте. Всегда было интересно посмотреть, что она пишет. 

— Я проснулась, — тянусь за стаканом с водой. Он стоит на столике рядом с диваном. Глоток. Легче не становится. Мне душно, в моём горле — Сахара. 

— Подскажите, сколько вам было лет во сне?

—  Как сейчас. 

Психотерапевтка молчит несколько минут. Ещё один глоток, чтобы заполнить эту тишину. 

—  Думаю, в вашем сне два мира: мир дома — дом детства, лестничная клетка, родители; и мир внешний, в котором летит ракета, рушится соседний дом. Эта ракета — некая опасность со стороны социума. Вы боитесь, что она повредит и ваш дом тоже. Может, это своего рода кара, наказание. Ракета как чья-то разрушительная власть. 

— Кара, наказание, что-то из десяти казней египетских, в этом духе, — киваю и ставлю стакан на место. Вода в этой духоте кажется песком. 

— Но за что может быть это наказание, как думаете?

В голове прокручивается всё моё детство. Я иду от воспоминания к воспоминанию, точно перепрыгивая с одной клетки классиков на другую — один, два, три, скоро смогу допрыгнуть до десяти, лишь бы камешек не укатился в сторону. Повлиять на то, куда он упадёт, я не в силах. Сортирую «то» и «не то» в попытке вспомнить «то самое» — точку отсчёта моих кошмаров.

Переворошив все хорошо выученные и много раз рассказанные в этом кабинете детские истории, говорю:

— Я не знаю.

Не знаю ответа на вопрос, за что меня наказывают воображаемые ракеты моего бессознательного в моих сновидениях, за что они превращают мои сны в кошмары и почему я должна просыпаться посреди ночи с таким ужасом, будто рухнул мой дом. Наверно, это всё наказание за бурное воображение и чрезмерную впечатлительность. Зато я прекрасно знаю ответ на мою реплику — я слышала его десятки раз на этом рыжем диване с разбросанными разноцветными подушками:

— Вы точно знаете ответ. Почувствуйте, выскажите свои догадки, за что вам это наказание?

Я разглядываю переплетение синих, красных, жёлтых, белых ниток в вязаных подушках, свои ноги в серых тапочках, на которых осели пылинки. Снова прокручиваю сон, снова прокручиваю прошлое. Лопасти вентилятора крутятся. Я смотрю на него. Мне душно. Он жужжит в моей голове.

*

Лето я провела у бабушки. Она жила в городке, где не было ни асфальта, ни бетонки, и за машинами всегда увивался столп пыли. Мелкими песчинками она оседала на сухой сероватой траве. Я наблюдала за дорогой с веранды, которая пряталась в тени деревьев. 

Откинувшись на вязаные подушки, я читала книгу и поглядывала в окно. Я первая услышала тревогу. Помчалась с веранды в дом. На пороге столкнулась с бабушкой. Она вытирала о фартук влажные руки. Бабушка волновалась, но несильно: она знала, что делать. 

Мы побежали в подвал — я притормаживая, она вперевалочку. Хотя в подвал спускались довольно часто, в этот раз дверь поддалась с трудом. Рыжая краска отпечаталась на моих руках. Я потянулась за выключателем — под рукой что-то пронеслось.

Крыса! Я отпрянула.

Бабушка зашла, включила свет. По полу, на полках, среди разлёгшихся мешков и надувшихся банок суетились крысы. Одни бежали от нас по углам, другие бросались под ноги. Пол дрожал от их движения.

Мы выскользнули из подвала, вырубив выключатель и хлопнув дверью. Рыжая краска осела на моей футболке. Тревога продолжала завывать. Несколько секунд мы стояли в растерянности: нужно было укрыться. 

Я решила переждать на веранде. Голова раскалывалась от завывания, хотелось бежать, прятаться. 

Бабушка последовала за мной.

Она сказала: «Лучше на чердаке». Помню, она рассказывала, что кого-то из предков прятали на чердаке — во время Смертоносных Налётов или во время Великой Оккупации, не скажу точно. Бабушка знала историю каждого члена семьи: кого расстреляли, кого арестовали, кто умер от голода, кто бежал, кто повесился. 

Но я подумала: «Лезть на чердак? При воздушной тревоге?». Веранда казалась лучшим укрытием.

—  Почему бабушка хотела, чтобы вы забрались на чердак?

Блеск стеклышек очков. Жужжание вентилятора. Прикрываю глаза и выдавливаю:

—  Я не знаю.

— Попробую спросить иначе, — её ручка настороже ждёт, когда можно будет делать записи, — с чем у вас ассоциировался чердак? 

— Сказочный мир. Пыльные чемоданы, прописи, сдувшийся мячик. Машина времени. Разбитое окно, через него завывал ветер, трепал бельё — его там сушили, верёвка от стены до стены. Было здорово шнырять между простынями. 

—  И тем не менее, веранда, не чердак, стала для вас самым безопасным местом. Почему? 

Открываю глаза. Глоток воды. Вдалеке грохочет. Может, будет гроза и к вечеру полегчает?

— Там меня никто не трогал, я могла сидеть, читать и наблюдать за всеми часами напролёт. Это было моё пространство. А чердак не любила: залазить тяжело, птичий помёт…

— Внутри вас есть убежище, чтобы совладать с внешней тревогой — веранда в вашем сне. Есть ресурс и мудрость, чтобы с этим справиться — это фигура бабушки. Кажется, вы вполне устойчивы перед угрозами, — психотерапевтка смотрит на часы. — К сожалению, у нас закончилось время, — ручка и блокнот отложены в сторону. Она мягко улыбается. Как будто ей совсем не душно и она не хочет прощаться со мной. — Скажите, как вы? 

От жары подташнивает.

— Думаю про чердак и крыс.

— Предлагаю поговорить об этом на следующей сессии. Хорошо?

Киваю. Она тянется за стаканом воды и делает глоток.

Встаю с дивана и чувствую мокрую спину, платье стало моей второй кожей. Направляюсь к двери, снимаю серые тапки, надеваю запылившиеся туфли. Психотерапевтка следует за мной — пока я не скроюсь за дверью, она простоит здесь с такой улыбкой, словно будет рада увидеть меня снова. 

Я прикрываю дверь и думаю, не заметила ли она мою мокрую спину. 

*

По телевизору бубнят что-то отвлечённое — или не отвлечённое. Для меня все новости давно стали вязким нескончаемым повторяющимся кошмаром. Гумпомощь, эвакуация, прилёты, перехваты, раненые, погибшие. 

Моё имя в сегодняшних списках на эвакуацию. Суечусь: надо собрать самое необходимое. Документы, лекарства, шило-мыло, деньги… Впрочем, ничего такого, что нельзя было бы потом восстановить, найти или взять у других. Некритично, если что-нибудь забуду. 

Я не помню, где что лежит. Жужжание лопастей вентилятора, пиликание чатов, периодически вспыхивающий вой тревоги отвлекают меня. Не могу собраться. 

Выбегаю на улицу налегке. Один рюкзак — не удивлюсь, если что-то забыла, или, наоборот, положила что-то ненужное.

Мой милый разрушенный город. На горизонте — столпы дыма, призраки уничтоженных зданий. Туфли в пыли. Я несусь к Центральной площади. Как бы не напороться подошвой на осколок стекла! Это мои единственные туфли. 

Всё серое, пыльное — даже цветы и деревья серые и пыльные, точно их посыпали прахом. Прахом моего любимого города. Пробегаю пепелище за пепелищем — слышится вой пожарки. Смотри под ноги: на асфальте — выбоины и строительный мусор. Осторожно: демонтаж города! О нём воет сирена. 

Город разобран на кубики — как хотелось бы мне заново сложить башенку за башенкой. Но мои руки заняты — перепиской, набором знакомых и незнакомых номеров. Связь периодически исчезает. Я бегу сквозь руины, карабкаюсь по ним, взбираюсь, подпрыгиваю, чтобы дотянуться до связи, сползаю, скатываюсь с них. Дома смотрят на меня пустыми глазницами. Нет больше живого блеска стеклышек. Дома будут спать до лучших времён.

Лучшие времена? В честь них назовут Центральную площадь. Но сейчас я её называю — центральная колдобина. На ней пыхтят автобусы с помятыми боками — их ранения в сукровице ржавчины. Они выжили, тогда как тлеющие останки стольких автобусов разбросаны вдоль дорог. Они тоже эвакуировались. Их имена тоже были в списках.

Подбегаю к автобусам. Проверяющие смотрят паспорта, выдают бутылки с водой. Останавливаюсь. Вся сырая от жары, хочу пить. Но мне страшно подойти к ним, показать паспорт, взять воду, сесть в автобус. Потому что я боюсь обнаружить своё имя в списках.

*

Передо мной распахнут чемодан. Перебрать всю жизнь, отсортировать нужное и ненужное, что взять с собой, что оставить. Ещё раз проверяю билеты: в аэропорту быть не позже трёх.

Отправляю сообщение психотерапевтке: «Можно завтра подключусь онлайн? Мне кое-что снилось сегодня, я записала, предлагаю разобрать на сессии». Тут же приходит: «Хорошо, подключайтесь, разберём». Она знает, что я уезжаю.

Телефон разрывается от новостей, так и хочется всё прочитать, но я ставлю его на беззвучный. Нужно собраться. Ничего не забыть, доехать до аэропорта, пройти паспортный контроль, взлететь — и всё. Больше никаких кошмаров — ни наяву, ни во сне! 

Распахиваю окна. Солнце заливает мой дом. Над чемоданом вьётся золотистая пыльца — поймать бы солнечный луч да зажать в ладони. Безветренно, придётся терпеть жужжание вентилятора под потолком. Где-то читала, что открытые окна не могут разбиться при обстреле. Но надёжнее было бы заклеить их скотчем. Впрочем, какая разница. 

Ровными стопками погружаю в чемодан рассортированное по пакетам бельё. Уже не помню, что в каком отсеке. Разберусь по прилёту. Только бы улететь!

Стопки белья растут, еле протискиваю между ними недочитанные книги, несколько пар обуви, косметичку, расчёску. Нет, конечно, я бегу и бегу под обстрелами — но это совсем не как в моём сне. Дата отъезда назначена заранее, вещи собраны продуманно, никаких сожжённых автобусов и руин. Из окна вижу дома такие же целые, как мой собственный, а где-то там в аэропорту за очередями таких же уезжающих, как и я, за стойками кофеен с дорогим кофе, за глянцевым дьютиком меня ждёт жужжание белых лопастей в турбинах и сэндвич с подвядшим салатом. Разве это эвакуация? Разве это быть беженцем? 

Я бы сошла за туристку, будь в стоимости билета чуть меньше нулей, будь меньше вещей в чемодане, а в сумке меньше налички, будь…

Вздрагиваю. Тянусь за телефоном. Шквал новостей нарастает, не успеваю читать. Что, что с аэропортом? Что будет с моим рейсом? Последнее время их часто отменяли. Сирена не подвывающий ветерок — ураган. Грохочет — пока ещё вдалеке, но всё ближе и ближе. Схватить документы — нет, это бессмысленно. Просто выйти на лестничную клетку. Ключи, ключи, боже, где. Верчусь: тумбочки, столы, кровать, стулья, диван, тумбочки, столы, кровать, стулья. Ну вот сейчас-сейчас найду-выйду. Молнии чемодана звякают. Пакеты шелестят вслед. Жужжит вентилятор. Разгоняется раскалённый воздух. Как же душно! Вытряхиваю сумку: вываливается помада. Где ключи? К чёрту! Запрусь в ванной. Бросаю сумку. Грохот. Стёкла дрожат, или это мои слёзы? Что-то взорвётся, или я разрываюсь от тревоги? Мой дом — моя крепость, мой дом — моя хрупкость.

Несколько шагов. Опираюсь на костлявый косяк ванной, под ногами что-то путается и шелестит. В окна врывается гроза — сильный ветер. Вдох. Какая прохлада! Под моей крышей — раскаты грома и оторопь дождя. Мои руки влажны. Моя спина промокла насквозь — кто увидит эти мокрые пятна? 

Яркая молния разрезает вентилятор. Жужжание останавливается, и из назойливого фуэте обломанные лопасти валятся на пол прямо в чёрный дым.  

Я еле размыкаю глаза. Вместо золотистой пыльцы я вижу прах и пепел.